«Нет уродливой музыки, есть музыка и немузыка»
Афанасий Чупин, скрипач, — о Курентзисе, Моцарте и бескомпромиссном подходе
— Пермский театр — первый в вашей жизни?
— Нет, не первый. Был Новосибирский оперы и балета. Я там работал с 15 лет. Потом я уезжал на Запад — там работал не в театрах, а в камерных коллективах. У меня было трио, сольно много играл и камерная музыка. Жил в Германии, в Италии, в Голландии.
— Сколько же вам лет?
— Мне 26 всего. Я вернулся в Россию, работал в Большом, а потом приехал сюда, так что из театров этот — третий.
— А почему откликнулись на предложение Курентзиса?
— Мы были знакомы еще с новосибирских времен, там я тоже к нему пошел работать, а потом, когда уже оказался в Москве и он делал постановки в Большом, я пригодился. У нас возник такой контакт, что он пригласил меня сюда.
— Какие впечатления в целом от этого театра?
— Самые разнообразные. Театр — это очень большая история, и в ней все происходит, большое количество событий, людей, и обычно успеваешь прожить всю палитру эмоций, от негативных до позитивных. Плюс театра в данном случае в том, что когда все приходит к конечному результату — это некий взрыв положительной энергии. По моим наблюдениям, в момент, когда наконец все приходит туда, куда должно было, все объединяются.
— Какова специфика Курентзиса как дирижера?
— Если в двух словах — это детальность и самоотдача. Я не знаю, насколько это прямо-таки индивидуальная специфика, но музыканту, если он работает с большим лидером, важно ему верить. У меня получается верить своему лидеру, поэтому я с ним работаю.
— А что значит детальность?
— Бескомпромиссный подход. Я могу быть уверен, что во всем, за что мы беремся, мы будем идти до конца. В рамках, конечно, возможностей, которые у нас есть. Для музыканта очень важно быть satisfied. Это самая главная ступень роста.
Я могу быть уверен, что во всем, за что мы беремся, мы будем идти до конца. В рамках, конечно, возможностей, которые у нас есть. Для музыканта очень важно быть satisfied. Это самая главная ступень роста
— Какие самые интересные работы у вас здесь случились?
— Здесь для меня самое важное — это оперы да Понте. Моцарт — мой любимый композитор, и я очень рад, что мы еще не доделали эти оперы и это время не закончилось.
— А почему так любите Моцарта?
— По-моему, я испытываю что-то наиболее глубокое именно от его музыки, и мне не скучно в 150-й раз открыть одну и ту же партитуру, даже если я ее уже наизусть выучил. Мне было бы скучно открывать какую-то другую, несмотря на ее гениальность, а эту — нет. Это такое индивидуальное пристрастие.
— Какие внутренние задачи вы себе ставите, если в 150-й раз играете одну и ту же партитуру?
— В случае с музыкой, которая написана очень давно, путь, по которому ты к ней подходишь, очень длинный. Очень сложно — по крайней мере, для меня, — за неделю пропустить через себя такую большую информацию. Поэтому можно всегда идти все глубже — гениальность композитора в том, что можно делать несколько приближений и в каждом находить еще более невероятные вещи.
— Как вы готовитесь к выступлению?
— Ну, я просыпаюсь, пью кофе, прихожу сюда, и здесь до ночи уже есть всегда, чем заняться… Сам момент исполнения — это молитва, иначе меньше смысла. Дирижер — первый, но среди равных, таким образом возможно коллективное творчество. Творчество на догматах — это немножко тоталитаризм.
— А в смысле самой работы — в чем специфика внимания к тексту?
— Нужно очень внимательно прочесть, расшифровать все написанное, потому что даже аскетично написанный текст имеет смыслы. Потом важен поиск первоисточника: мы берем первое издание, а если этого мало, берем факсимиле, чтобы пережить это на глубинном смысле. Музыкант же проводник, он должен научиться это делать наилучшим образом. Это как зарядка на каждый день.
— Есть разница, играете ли вы оперу или концерт на сцене?
— Для зрителя, наверное, ее нет. А я по-разному себя чувствую: это сложное изменение пространства — все равно что разговаривать, смотря в глаза человеку или отворачиваясь.
— Вас не мучают шумы или музыка, которая звучит где-нибудь в такси?
— Я считаю, что нет уродливой музыки, есть музыка и немузыка. Мне не нравится, если таксист включает русский шансон, я прошу выключить. Но если у него играет электронная музыка, я спрошу, что это такое, и послушаю, даже если мне не понравится. Количество информации в мире огромно, нужно ее как-то фильтровать, и в то же время получать новую, это сложный процесс.
— Интересно было бы самому сочинять?
— Я думаю, просто по построению мировой энергии было бы логично, если бы современную музыку писал исполнитель. В XVIII веке музыкантом назывался тот человек, который музыку пишет, а не тот, кто исполнял.
— Интересно, какие истории вы будете рассказывать в сочинительстве.
— Мне тоже интересно. Сейчас очень много спама везде, и в разговорах между людьми, и в интернете, в информации в рекламе и на улице, в дороге — на каждом шагу нашей жизни. И мы медленно идем к тому, чтобы получать ту информацию, которую хотим, и не получать ту, которую не хотим. Поэтому, скорее всего, речь будет идти о каких-то таких месседжах, которые человеку будут необходимы, но при этом они будут так дозированы, чтобы он мог их переработать через себя.
— Послание, о котором вы говорите, это какая-то вещь, связанная больше с чувством, чем с рацио?
— Вы очень интересную вещь спрашиваете. В Московской консерватории сейчас издали первый перевод на русский язык трактата Птолемея «Гармоника», I-II век нашей эры. Это первый перевод на европейские языки — было только на санскрите и латыни. Мы счастливые люди. Он как раз противопоставляет рацио и чувства на уровне философии и на уровне музыки. И очень убедительно доказывает, что рацио — главное, потому что, имея знания, целеполагание, ты всегда будешь приходить в одну точку, а полагаясь на чувства, имеешь дело с вариантами. Музыка может восприниматься как рацио, а может и как чувство. Эти две философии борются.
— А ваша позиция какая?
— Я очень уважаю рацио, но не считаю, что к нему пришел. Здесь нужен гигантский опыт, чтобы быть очень уверенным, потому что если не знаешь какой-то закон, то сразу мимо. И получается, что сразу против рацио.
— Какие у вас интересы помимо музыки?
— Все искусство интересно, и современное тоже, но вопрос с фильтрацией. У меня есть теория: классическую музыку так мало слушают и у нас, и вообще в мире потому, что слушают в плохом исполнении и потом не хотят возвращаться. Будучи неподготовленным и наткнувшись на случайное исполнение Бетховена, человек может не принять Бетховена вообще. У современной музыки есть развитие и свой слушатель, как и у современного искусства в целом. Будет ли он со временем и со сменой поколений увеличиваться? Скорее всего, будет.
— Что вы любите слушать, если говорить про инструмент?
— Я вообще не люблю скрипачей. Наверное, слишком много их слушал, особенно в детстве. Но мне очень нравится Томас Цетмайр, я считаю гениальной скрипачкой Изабель Фауст. К сожалению, не сохранилось записей Паганини, было бы очень интересно послушать: все скрипачи спорят, как же он на самом деле играл.
Я люблю слушать ансамбли — когда люди общаются между собой языком музыки. На самом деле, не важно, на каком инструменте играет человек. Важно, чтобы скрипач и вообще инструменталист сегодня создавал что-то уникальное, то, что, кроме него, никто не делает. Есть персонификация или нет — вот главный вопрос.
— Расскажите про себя — как выбрали именно этот инструмент?
Сейчас у меня очень хороший инструмент, я счастлив, что нашел его. Я прилетел в Сеул на концерт, там огромная влажность, и у меня инструмент сломался так, что нельзя было восстановить. Мне дали взамен другой, чтобы я все-таки сыграл концерт, и я так заинтересовался, что через год его выкупил. Реально я его выкуплю через 20 лет, но 6 лет на нем уже играю
— Я его не выбирал. Родители в трех поколениях музыканты, у меня не было шансов. У меня петербургская семья; прадед был однокурсником Рахманинова, они учились у одного педагога, но потом Ленинградская филармония поехала в эвакуацию, и они остались в Сибири. Поэтому я родился в Сибири. Прадедушка встретил балерину-прабабушку, и им не хотелось уже возвращаться.
— И вам досталась скрипка?
— В три года.
— Ребенок в три года может держать скрипку?
— Держать может. Один раз почти уронил, но поймал.
— А сейчас у вас какая скрипка?
— Сейчас у меня очень хороший инструмент, я счастлив, что нашел его. Я прилетел в Сеул на концерт, там огромная влажность, и у меня инструмент сломался так, что нельзя было восстановить. Мне дали взамен другой, чтобы я все-таки сыграл концерт, и я так заинтересовался, что через год его выкупил. Реально я его выкуплю через 20 лет, но 6 лет на нем уже играю.
— Как эти древние скрипки еще не кончились?
— Я тоже не понимаю. Кто-то очень сильно бережет. Бывает разная степень сохранности, но встречается штучный инструмент, поэтому и дорогой.
— Сложно с ней путешествовать?
— Если российский паспорт — это страшное дело, потому что у нас такая законодательная база, что надо кучу подтверждений. У нас по закону все является культурной ценностью страны, а не вашей личной, даже если это вам лично принадлежит.
— Вы согласились бы работать не в России?
— Я работал, но почувствовал в тот момент, что эмиграция — это слишком сложно.
Даже в самой благоприятной ситуации нет никакого шанса почувствовать себя на родине. Ты всегда чужой. Насколько бы ты ни был своим, есть совершенно определенные вещи, о которых даже скучно говорить и которые тебя социально отделяют от других. У нас тоже проблемы, но здесь мы принадлежим им. Тоска по родине — это не пустой звук. Но ездить — это очень хорошо, за жизнь человеку было бы неплохо всю планету посмотреть.
— Кем бы хотели себя обнаружить через 20 лет?
— Счастливым человеком. Я должен чувствовать свет внутри себя. Я не обижусь, если не буду вообще заниматься музыкой в этот момент, главное — вот это.
— Как вам живется в Перми после Новосибирска?
— Я в Новосибирске не был уже много лет, говорят, что там теперь что-то невероятное, а тогда это был очень серый город, я был счастлив из него уехать. Прямые широкие проспекты с однообразной сталинской архитектурой. Если много лет подряд в этом находиться, начинает давить. Москва разнообразнее в этом смысле, не говоря о Петербурге. В Новосибирске есть Академгородок, вот это волшебное место. Хотя меня 12-летнего там в лесу остановили несколько бородатых пареньков и сказали: «У нас в кармане водородная бомба. Если через 5 минут не будет 20 рублей или бутылки пива, мы ее взрываем». Отдал не все, что было, но на бутылку дал.
— А Пермь как в этом смысле устроена?
— А в Перми как-то исторически сложилось, что я ее до сих пор не знаю. Стараюсь ходить, но не всегда получается. Пермь очень своеобразный город в плане энергии — здесь очень светлые люди и в то же время очень хаотическая энергия на улице. Я эти две вещи не могу сопоставить.
