— Как вам кажется, какова миссия театра в небольшом городе?
— Это слишком пафосное слово — миссия. Я никогда специально об этом не задумывался. Конечно, это единственный театр в городе, и это накладывает свой отпечаток. Думаю, что для зрителя это не просто театр, а, скорее всего, место встреч. Люди приходят на один и тот же спектакль по несколько раз, а так как город небольшой, то постоянные зрители знают друг друга в лицо. Помимо спектаклей, в фойе театра постоянно работает выставка, где все время обновляется экспозиция, посвященная нашей истории. Театр, между прочим, старее МХАТа, нам уже сто тридцать лет.
— На что вы ориентируетесь при формировании репертуара?
— Мы стараемся сохранять равновесие: пятьдесят процентов — это серьезный классический репертуар, пятьдесят процентов — комедии, так называемые коммерческие спектакли. Желательно, чтобы коммерческие спектакли тоже были на определенном художественном уровне.
Мы принципиально не играем выездных спектаклей, не играем по садикам: дети должны привыкнуть к зданию, усвоить культуру похода в театр
— На эти спектакли ходит разная публика?
— Да. Интеллигенция или заядлые театралы ходят в основном на серьезную драматургию, на классику. Хотя и на комедии тоже. Если комедийный материал качественно сделан, то почему бы и нет. На комедии зрители ходят по 7–10 раз, да и на серьезные спектакли тоже. У нашего театра есть определенная слава, не только в масштабах города, но и в масштабах страны. Артистов публика знает в лицо, они чувствуют свою ответственность и стараются не появляться в низкокачественном материале. В маленьком городке публичному человеку не спрятаться.
— Спектакли в городе и фестивальные показы проходят по-разному?
— Конечно. Зависит от площадки, от публики. Когда мы возили по разным фестивалям «Наваждение Катерины», наблюдали полярно разное восприятие: от полной тишины до аплодисментов после каждой сцены. Наверное, в разных городах публика по-разному воспитана, зависит от доминирующего репертуара. Порой люди на серьезную драматургию ходят как на комедию, смеются над каждой мелочью. В Минусинске публика очень благодарная. Мы воспитываем зрителей с яслей, у нас значительный детский репертуар. Мы принципиально не играем выездных спектаклей, не играем по садикам: дети должны привыкнуть к зданию, усвоить культуру похода в театр.
— Принято считать, что в 90-е годы публика перестала ходить и сегодня в театр не заманить 30-летних…
— Провальные годы случились не в 90-е, а чуть раньше. Как раз в 90-е, в эпоху экономического кризиса, зритель повалил в театр, а до этого спектакли откупались профсоюзами, билеты раздавали бесплатно и зрители не ходили. В зале сидело несколько человек. Так было почти во всех театрах страны. Мы тогда установили для себя планку: если в зале менее пятидесяти человек, не играем. В середине 90-х перестали платить зарплаты, и мы стали играть за продукты, выезжали в колхозы, и нам приносили мясо, кур, мешки с картошкой, масло. И люди стали ходить в театр, — видимо, когда жизнь становится совсем некомфортной, начинают искать отдушину. В театре тебе расскажут сказку для взрослых, и жить станет легче. Несколько лет назад мы решились на эксперимент — молодой режиссер поставил «Экспонаты» Вячеслава Дурненкова, мы сыграли спектакль раз пять и сняли. Зритель не ходил, не хотел чернухи. Так что мы делаем добрые спектакли, вызывающие добрые чувства. Хотя, конечно, мы можем позволить себе «Наваждение Катерины» — оптимизма там мало, а залы битком.
Наша задача — воспитывать зрителя, не идти на поводу, иначе можно скатиться исключительно к легкому жанру
— А как вы относитесь к современной драматургии?
— Недавно я поставил польскую пьесу «Тестостерон» для зрителей старше восемнадцати. Хотя там нет мата — я принципиальный его противник. Билеты на ближайшие спектакли раскуплены. Так что если меня зацепит какая-то современная пьеса, то я с удовольствием ее сделаю. Может быть, современная драматургия должна отлежаться. Вообще, я оберегаю нашего зрителя — от мата, от негатива, от беспросветной тоски. Людям хочется уйти из театра с особым настроением — можно даже обмануть зрителя, чтобы осталась надежда.
— Зритель изменился за эти годы?
— Сложно судить. Думаю, изменился интеллектуальный уровень зрителя. В советское время игрались только залитованные, одобренные пьесы. Потом изменилось время, и зритель перестал быть идеологизированным, стал свободен в выборе. Люди ходят на сложную драматургию, зритель стал более избалованным, искушенным.
— Что дают фестивальные выезды?
— В первую очередь общение. Призы не главное. Это важно для актеров — фестивали помогают не привыкать к одной и той же публике. Они начинают чувствовать, что есть другая публика, другая зрительская цензура. Мы все-таки живем в некоем географическом аппендиксе, а на фестивалях есть возможность посмотреть спектакли разных уровней, сравнить, понять, на какой ступеньке находишься ты.
— Вы ориентируетесь исключительно на своего зрителя или на контекст общероссийский?
— У меня нет кумиров, по крайней мере в последние годы. В молодости специально копил деньги, приезжал в Москву смотреть спектакли Эфроса, Любимова. Сейчас ориентируюсь только на свою интуицию, на зрителя — не хочется нанести травму. Но это не значит, что я думаю исключительно о потребности зрителя, я все-таки художник и у меня есть представление о материале. Наша задача — воспитывать зрителя, не идти на поводу, иначе можно скатиться исключительно к легкому жанру.
— Театр меняет человека?
— Когда поставили спектакль «Аделаида», кто-то из зрителей написал в книге отзывов: «Спасибо, вы сохранили нам семью». Таких примеров масса. Зритель в Сибири, в нашем глубоком тылу, достаточно наивен и считает, что театр говорит правду. Зритель приходит за ответом, хотя театр должен только задавать вопросы, поднимать проблему. Зрители ходят в театр, как к батюшке, — не просто посмотреть зрелище, но и пообщаться, получить совет. Фактически мы одновременно и дом культуры, и театр, и храм.
— Театр — это эмоциональное искусство или интеллектуальное?
— Чувственное. Думаю, что в первую очередь восприятие работает на уровне чувств. Зачем забивать голову? Мне неинтересно уходить в чистую форму: зачастую это платье голого короля. В свое время Любимов сказал, что форма — главное, а я считаю, что театр должен быть гармоничным, форма должна сочетаться с содержанием.
Когда поставили спектакль «Аделаида», кто-то из зрителей написал в книге отзывов: «Спасибо, вы сохранили нам семью». Таких примеров масса
— Насколько спектакль связан с реальностью для вас?
— Я ставлю классику, адаптированную к современным реалиям. В театре может быть всякое. На «Золотой Маске» 2012 года в жюри мы спорили про спектакль «Отморозки» — политический он или нет. Мне кажется, это все ярлыки, вопрос один — либо трогает, либо нет. Это про среду, про частную жизнь в этой среде.
— Откуда вы черпаете идею спектакля — непосредственно из произведения или из окружающей жизни?
— Мне нравится, как Бергман сказал про «Сцены из супружеской жизни»: «Мне понадобилось три месяца и опыт всей жизни». Конечно, черпаешь из собственного опыта, из опыта знакомых, из самой драматургии. Опять же, интуиция.
— Есть ли произведения, которые вы любите, но не стали бы ставить?
— Да, есть понятие сценичности. Хотя, например, я впервые в России поставил «Циников» Мариенгофа, абсолютно несценичное произведение. Читаешь — понимаешь, что это нельзя поставить, потом проходит время, ты находишь точный ход.
— Как вы собираете труппу?
— Иногда актеры уезжают, не могут жить в маленьком городе. Кто-то привыкает, начинает любить это место. Я никогда не стремился попасть в Москву, в крупные театры, хотя было много возможностей. Не люблю большие города, далеко до своей деревеньки добираться, не могу без тайги.
Я просто разговариваю с актером. Мне достаточно пятнадцать минут поговорить, чтобы понять про человека, — видно все по глазам, по ответам. Это интуитивная история, хотя бывало, что я ошибался. Но я считаю, что традиционная форма показа — унизительна, она только закомплексовывает человека.
