— Расскажите о том времени, когда вы с командой сочиняли «Преступление и наказание»
— «Преступление и наказание» мы сочиняли в 1993–1994 годах — время неспокойное, как помните. Но нам тогда повезло: многие ведь уходили из театра, а мы, наоборот, приходили, активно ставили в разных театрах города — так получилось, что нам дали дорогу. Денег в театре заработать было нельзя, так что остались люди, которые, как мне кажется, ничем другим заниматься не хотели. А у меня была мама, которая обо мне заботилась, и меня все бытовые хлопоты не очень волновали, я имел возможность спокойно заниматься театром. Меня, 39-летнего режиссера, пригласил в ТЮЗ Андрей Андреев, я сказал, что хочу делать «Преступление и наказание» с «кацманятами». Иван Латышев, Алексей Девотченко, Дмитрий Бульба, Александр Строев, Марина Солопченко, Маша Лаврова и вообще все, кто был занят в этом спектакле, — все они сыграли важные, как мне кажется, роли. Я предложил им: «Давайте вспомним Кацмана».
— Как вы строили сюжет — все-таки в спектакле есть ваша, авторская драматургия.
Репетировали девять месяцев. На улицу в то время выходить было страшно, доходило до того, что артист Строев учил артиста Латышева боксу
— Мы отсекли убийство — начали сразу с выздоровления — и длинным путем шли к тому, что Раскольников понимал, что он не Наполеон и не может быть убийцей. В спектакле Раскольников вставал на колени, но на площадь не выходил и не раскаивался — раскаяние должно было произойти позже. Вот этот путь мы всей компанией честно прожили. Репетировали 9 месяцев. На улицу в то время выходить было страшно, доходило до того, что артист Строев учил артиста Латышева боксу. Для театра это было сложное, но, как оказалось, счастливое время.
— А почему вы тогда взяли эту тему?
— «Каждому человеку воздуху надобно», — говорит Свидригайлов. «Добрых мыслей, благих начинаний», — говорит Порфирий Петрович. «Без начал и без концов», — кажется, говорит Достоевский. Мы поняли, что Раскольников дальше не будет крошить головы. И что его остановило? Ближний круг: семья, друг, Соня, Порфирий Петрович — вот что его вывело с этого пути и вернуло к жизни. Я бы и сегодня то же самое сказал. Эта же тема, но по-другому нами высказана в других спектаклях.
— Нет у вас ностальгии по тем временам?
— Единственное, чего жаль, так это ушедшей молодости. Но, работая с молодыми, сам молодеешь и влюбляешься. Хотя влюбляться лучше по-гофмановски, не прикасаясь, — тогда есть пространство для воображения. Для репетиции все-таки надо влюбляться. В персонаж, в актера, а еще лучше — в девушку. Если это чувство есть — значит, есть шанс, что спектакль получится.
— Вас всегда тянет к тому, чтоб собрать вокруг себя людей, учеников и единомышленников — откуда это?
— А я хорошо знаю, что такое большая семья — с детства помню, как на свадьбу родственников собиралось до двухсот человек. Люди жили бедно, но очень дружно. Мне кажется, это единственный правильный путь. Вот в футболе лучшая команда какая? «Барселона»! А в чем их секрет? Они с детства играют, деньги их потом не портят, когда они взрослеют. Это и есть командный принцип, введенный великими голландцами. И у меня всегда была мечта создать такой театр. Я постоянно к этому стремился — не всегда получалось, от этого и кризисы случались. Но это нормально — каждый театр не вечен.
Единственное, чего жаль, так это ушедшей молодости. Но, работая с молодыми, сам молодеешь и влюбляешься. Хотя влюбляться лучше по-гофмановски, не прикасаясь, — тогда есть пространство для воображения. Для репетиции все-таки надо влюбляться. В персонаж, в актера, а еще лучше — в девушку
— Какой театр вам нравится?
— Мне важно, чтобы театр был о человеке, для человека и про человека. Мне нравится театр-дом и те, кто занимается домом. Те, у кого постоянные тренинги, те, кто серьезно понимает профессию. Я за репертуарный театр, хотя сегодня его очень трудно сохранять. В нем есть возможность общего познания, остановок и снова движения. И в таком театре должен ставить не один только главный режиссер.
— Чем отличаются ваши сегодняшние ученики, молодые артисты, от тогдашних сотоварищей по «Преступлению»?
— Тогда надо было выживать, но это надо делать и сегодня. Очень многие артисты «Мастерской» погружены в театр, умеют отказываются от каких-то вещей, если есть работа в театре. Идеализм остался — не у всех, но есть. В противном случае не было бы «Идиота», «Тихого Дона» и других наших ребят, не было бы единения в зрительном зале — а оно ощущается, когда в конце зритель выдерживает паузу. Люди — при нынешнем сильном отчуждении — все равно стремятся к тому, что было в «Серсо» Васильева — вселенскому братству. Мне кажется, поэтому люди опять потянулись в театр, и театр стал нужен.
— И что дает этот театр сегодня?
— Добро. И способность «над вымыслом слезами облиться». Я читал пьесу «Волчок» Василия Сигарева, и меня очень тронула эта безумная любовь к матери. Как найти слова, как правильно сделать, чтобы в любой ситуации остаться человеком? Свидригайлова оправдывает его страсть, хотя он видит весь мир в ужасном свете. «Фрекен Жюли» пишет как бы женоненавистник Стриндберг, но он же пишет, что «этот цветок мог расцвести»… В «Тихом Доне» все разрушено, с ружьем нужно жить, но была любовь, и это держит всю историю. Человек сейчас настолько одинок, что театр должен быть разным — и формально тоже, но если бы этого главного, любви, не было — давно бы завязал с профессией.
