«Тильзит-театр» в 90-е годы был нищим, брошенным всеми — в первую очередь калининградскими властями. А в это же время на фестивалях мы смотрели авангардные спектакли очень интересных режиссеров. То есть одновременно наблюдалось две тенденции: расцвет молодого, нового театра и, с другой стороны, абсолютная ненужность театра старого, стационарного. Театры выживали как могли. У нас к тому же очень маленький город, и потенциальных зрителей было очень мало. В 1991 году я стал главным режиссером этого театра и начал пробовать те системы, о которых мечтал. В итоге спустя пять-шесть лет в театр уже совсем перестали ходить, все мои эксперименты полностью отторгли зрителя.
Надо было выживать. Артисты торговали секонд-хендом, ездили в Литву, брали мешки одежды, по 5 рублей за мешок, и продавали на рынке. Еще мы устраивали немецкие концерты. Тогда Тильзит открылся для Запада, в него хлынули немцы, бывшие жители этого города. Мы заключили договор с туристическим бюро, к нам приводили немцев, мы для них играли концерты — «Калинка» и прочее, весь туристический набор. Тогда же мы много ездили в Европу на фестивали. Особенно нас радовал фестиваль уличного театра, который начинался в Швеции и заканчивался на юге Италии, три месяца мы зарабатывали деньги по всей Европе. Участвовали в уличных шествиях. С одной стороны, мы выживали, а с другой — занимались свободным искусством, которое оказалось никому не нужным — в Советске уж точно.
В 1991-м я стал главным режиссером этого театра и начал пробовать те системы, о которых мечтал. В итоге спустя пять-шесть лет в театр уже совсем перестали ходить, все мои эксперименты полностью отторгли зрителя
Когда я попал в «Тильзит», это был убитый городской театр, в плане которого значились двести спектаклей в год на выезде в селе. Мы садились в полуживой автобус и на два месяца уезжали в поселки Калининградской области, играли в ДК, в клубах, в каких-то брошенных сараях, куда приходили доярки. Репертуар не помню, обязательным был Лопе де Вега. Или Островский. Спектакль начинался в одиннадцать вечера, когда заканчивался рабочий день в селе. Доярки приходили к нам и спрашивали: «Что за концерт?» Мы говорим: «Мы — театр». Они говорили: «Ой, нет, нам нужен концерт». Иногда мы отменяли спектакли и просто пели песни. А иногда бывало так: играем Островского, на сцене пятнадцать артистов в костюмах, а в зале десяток человек, пьяные мужички и доярки. Они спят. К нам подходит председатель, дергает тихонечко актера на сцене и говорит: «Мы сейчас уйдем все, а вы, когда закончите, дверь закройте в клубе, хорошо?» Они уходили, а мы играли в пустоту. Так происходило с 1993-го и до 1996-го где-то. Было лихое время, театр был нужен только тем, кто был обречен там работать.
Я подумал, что можно попробовать из городского театра сделать место, где бы рождалось искусство. Пришла молодежь, мы начали это дело, пришлось отказаться от всех выездов, от продаж билетов и так далее. В зал перестали ходить. У нас был спектакль «Маскарад» по Лермонтову, на сцене человек сорок, огромная массовка. Пришел один зритель. Мы закрыли все остальные места, создали ощущение аншлага, на кассе повесили табличку «Свободных мест нет» — и для одного играли. Ему было неловко, он хотел уйти, но мы его почти силой оставили: «Нет, мы уж вам доиграем, извините». Он стал нашим поклонником на всю жизнь.
Для меня это был период юношеского романтизма: «Ромео и Джульетта», «Маскарад», «Отелло». Про любовь, про ревность, про измену. Я чувствовал тогда себя абсолютно свободным. Зрителя нет, ты работаешь ради дела. Было безответственно и нестрашно работать, ты понимал, что тут нет понятий провала или успеха. Если неудача, то почувствуешь только ты один.
Я проработал в «Тильзит-театре» лет двадцать и окончательно ушел оттуда в 2004-м или 2005-м. Я, конечно, слежу за тем, что сейчас происходит в Советске. Театр продолжает искать себя.
