С Черняковым я до «Аиды» не была знакома: просто знала, что такой есть и что про него еще в ГИТИСе, который он закончил в 1993-м, говорили: «Этот юноша всем еще покажет». Прошло 10 лет, в июне 2004‑го я пришла работать в «Золотую Маску» техническим директором, а в ноябре Михаил Синев, тогдашний исполнительный директор «Маски», познакомил нас и сказал, что предстоит такая история — «Аида», Новосибирский театр оперы и балета. В театре этом я тоже прежде не была, только слышала, что это ну очень большой театр, поэтому где мы будем показывать эту «Аиду», никто не знает. И мы поехали — сначала в Театр Армии, где нас и встречали немножко как в армии. Но основными проблемами там были звучание и оркестровая яма, в которую могучий оркестр могучего Курентзиса не влез бы никогда. Вторым вариантом был Кремлевский дворец, идея с которым в тот момент казалась каким-то сюром, потому что ГКД для меня — это елки в детстве и ансамбль Игоря Моисеева.
В нужный момент старший пожарник смены спросил: «Сейчас?» Я сказала: «Сейчас». Он собрал всю смену говорить в курилке о рыбалке ровно на те полчаса, когда нужно было сменить фильтры
То, что мы к ним пришли, уже было ненормально. Было очевидно, что норма для них — концерт — а еще лучше пять концертов — одного исполнителя подряд, касса, успех, медийное имя и лицо. А тут какой-то театральный фестиваль, опера, неизвестный режиссер сомнительного поведения — ну, он же такой, какой он есть, вопросы какие-то задавал на этом визите и вообще активно себя вел. Разговор о том, что нам нужно три дня на монтировку, репетиция, один показ, кончился тем, что нам было сказано — в ночь после спектакля мы должны все свое добро разобрать и увезти. Они не понимали, зачем тащить 10 фур декораций и показывать какого-то Верди всего один раз. Их страшно веселило, что мы собираемся привезти арендованный свет, потому что сцена в Кремле увешана светом. Но между концертным и театральным — огромная разница, поэтому, работая с художником Глебом Фильштинским, мы везли все, включая самого Глеба. А еще — что мы повезем звук, и не тот, к которому они привыкли, а подзвучку, потому что это шеститысячный зал и огромнейший оркестр.
Мы приехали к ним как босяки и при этом хотели, чтоб у нас было все как в театре. А они солидные люди с правилами. Потом уже мне Синев сказал, что Митя ему звонил и говорил, что если это для «Маски» неподъемно, то он поймет. Мы знаем примеры совсем других поведений творческих людей, которые потребуют расшибиться в лепешку, но обеспечить им все, поэтому страшно благодарны Мите за такое. И он, мне кажется, не сильно изменился по-человечески с тех пор.
Когда Митя понял, что «Маска» впряглась по-настоящему, он «включил Чернякова», обладающего, чего уж там, невероятным обаянием, и стал нашим союзником. Он готов был делать все от него зависящее, чтобы это состоялось. Когда на следующий день после «Аиды» за ночь вывезли все декорации, а там были очень жесткие условия — «хоть чучелом, хоть тушкой» это называется, — он мне позвонил и спросил: «Может, я приеду и чем-то помогу?» Он был абсолютно хладнокровным человеком — это воспоминание до сих пор греет мою душу. Потому что даже директор Мездрич потерял адекватность перед самым началом и дал команду кому-то там, помрежу или кому еще, — поднять занавес.
Для Новосибирского театра оперы и балета, который приехал, кажется, в составе 380 человек коллектива в общей сложности — огромный хор, оркестр, балет и статисты, — это была первая большая гастроль, поэтому, когда делали декорации в Новосибе, никто не предполагал, что это куда-нибудь поедет. И все было сделано на живую. В каком оно состоянии приехало в Новосибирск, я боюсь себе даже представить, потому что разбирали все, просто ломая, на ходу. Репетиция за день до премьеры кончилась далеко за полночь: два часа ночи, пустой огромный зал, в зале Фильштинский за пультом, Черняков где-то мечется, Курентзис в яме и полная сцена артистов. На следующий день они должны это повторить. И поскольку все голодные, то ели чипсы прямо в зале. Еще при свете дня нас бы расстреляли просто за стакан воды.
Театр вел себя, как Черняков. До этих двух часов ночи, что противоестественно само по себе, они не понимали, что за событие происходит с ними. А тут вдруг все совпало, и хотя мне сложно сказать, в каком они были настроении, но внешне это был момент какого-то единения. Вдруг мобилизовались и смогли.
А дальше наступил день мероприятия. Мы четвертый день находились «на объекте», но до какой степени — не понимали. Нам никто не объяснил, например, сколько времени на самом деле займет проход людей через Кутафью башню и металлорамки. Когда мы спросили, почему нам не сказали, чтобы мы предупредили зрителей и писали на билете «приходите заранее», нам честно было сказано: «Ребята, у нас аншлагов не было много-много лет». Чтоб купили из 6000 билетов 5500, и «Аида» была продана, такого не было очень давно. На все концерты, самые-самые, заполняется партерная и амфитеатровая часть, поэтому они не предполагали, что проход в театр займет столько времени. Доступ к VIP-подъезду тоже был ограничен — нужно было сдать номера машин чуть ли не за полгода вперед, и бедных Плисецкую и Щедрина, которые были в жюри, то пускали, то нет. Ну и толпа за воротами. Никто не мог оценить масштаб бедствия. Сколько у вас еще людей? Столько, сколько у вас мест.
Пиротехнический эффект в конце первого акта был официально нам запрещен. Но авантюристы Черняков и Фильштинский и не меньший авантюрист — пиротехник Новосибирского театра договорились, что это сделают. У них хватило совести сказать это мне. А я предупредила Наташу Яневскую, которая вела спектакль, — исчезни на это время
Пиротехнический эффект в конце первого акта был официально нам запрещен. Но авантюристы Черняков и Фильштинский и не меньший авантюрист — пиротехник Новосибирского театра договорились, что это сделают. У них хватило совести сказать это мне. А я предупредила Наташу Яневскую, которая вела спектакль, — исчезни на это время. Нам рассказывали, что приходят фэсэошники с собаками, и они учуют пиротехнику. Я зашла за кулисы, чтоб был кто-то от организации, которую надо расстреливать, мы это сделали, опустился занавес, на сцене пахло порохом, я вышла в зал и поняла, что в таком огромном зале весь запах рассеялся. С количеством «фонтанов» уже я обманывала Чернякова, потому что торг шел с ГКД на каждую штучку. И чтоб не расстраивать Митю, мы их монтировали заранее, когда он занимался поклонами. Но он за нами очень следил и, когда понял, что их будет меньше, орал как резаный в микрофон: «Аня Волк, выйди на сцену!» Я понимала, зачем он меня зовет, и никуда не шла, пока мне не позвонил Фильштинский и не велел: «Выйди, он не перестанет». Я вышла, и он в меня что-то кричал, а я сказала: «Так будет по-то-му-что». И он — оттого что я ничего не объясняла и не сопротивлялась — выдохся и сошел на нет.
Мы с Черняковым подружились, и он мне все простил. Он не был удовлетворен творчески, но понимал, какова степень включенности этих людей, «Маски», и какова была степень опустошенности потом, когда все соки были выпиты. Мы с Яневской все это время жили в гостинице «Россия», потому что не было сил добраться до дому, и в пять утра нам могла позвонить Мария Ревякина и спросить, идем ли мы в графике. Она знала: мы еще не легли спать. Это был молодецкий задор — тельняшку на груди порвать. Спроси меня сейчас, готова ли я повторить, не знаю. Но стоило ли это тех усилий? Мне кажется, что и для «Маски», и для Чернякова, и для Новосибирского театра результат был. Когда потом они приезжали в уют и комфорт Станиславского или Большого театра, то с ощущением «кто в армии служил, тот в цирке не смеется». Так что если спросят — а что вы сделали? — так вот у меня был такой проект.
