«В него влюбляются все женщины за сорок»
Драматург Олег Богаев — о пользе плохого слуха, способе писать тексты и объятиях с милиционером
— Как вы придумали поступать к Коляде?
— Я же еще до того, как поступить к Коляде, работал в Театре юного зрителя, общался с актерами и знал его, конечно. Спектакли видел. Однажды в Плесе на каком-то творческом семинаре я его увидел первый раз живьем, до этого только говорили — вот у нас есть в городе драматург. У него была такая пьеса «Безнадега», и она мне, конечно, по мозгам дала, потому что я знал актеров этих, а тут они вдруг говорили как в жизни: выражались и прочее. В 1993 году я пришел в ЕГТИ с одной слабенькой пьесой, а он приехал тогда из Германии. А в нашем ТЮЗе, где я выставлял фонари, у меня была отдельная комната-мастерская, где я сидел и писал. И параллельно тогда одновременно репетировали Праудин и Цхвирава — внутреннее родство я с ними обоими чувствовал.
— А с Колядой, когда пришли к нему учиться, было родство?
Молодой — ну гормоны, несчастная любовь. А мне интересен всегда этот портрет Рембрандта, весь в морщинах. Старики — с этой речью советской — они уходят сейчас, я их не вижу
— Я очень любил и до сих пор люблю Тарковского, и с этой любовью пришел к Коляде. Коляда сказал, что я ничего в этом Тарковском не понимаю, что это все заумь и что Смоктуновский плохой артист. Я сидел и молчал: мне было 23 года, и мой багаж уже оформился — слушал Кейджа, другой был. Но мне не хватало всегда вот этой правды жизни, я не мог ее нащупать. Мне нравился Гоголь, но я не понимал почему. А тут вдруг понял, что можно сделать историю с маленьким человеком и вложить в него все собственные страдания. И это было колядовское — потому что я видел человека, которого играют в «Современнике», ездит он за границу, лучший драматург в городе, и карьеру смог сделать через это, и самовыразиться. Просто потому, что берет тех героев, которые рядом находятся. Не брать Сталкера, или Орландо из «Жертвоприношения», а человека, который рядом. И все, я написал первую пьесу — «Сансара» — ее здесь на ТВ сделали. Мне был интересен Ионеско, но при этом всегда шляпу снимал перед Колядой, потому что это школа того, как вызвать сочувствие и переживание. Писать о человеке, про человека и для человека — вот чему он учил.
— А он учит тому, как «сочинять» такой правдоподобный язык у персонажей?
— Он до сих пор ведет дневники, я думаю, их у него невероятные чемоданы, и, когда он умрет, мы все ужаснемся тому, что он про нас всех там писал. Сколько я его помню — и он в этом настоящий писатель, — он все записывает. Услышал что-то — думаешь, запомню. Ни фига не запомнишь. Он в этом смысле очень бережлив.
— А вы?
— А я нет. Моих героев все меньше и меньше — потому что я, как правило, общался с людьми пожилыми, мне всегда они были интересны. Мне неинтересно про 16-летних, как Ярославе (Пулинович. — Прим. ред.) — что они про жизнь могут сказать? Они у меня даже вызывают раздражение. Молодой — ну гормоны, несчастная любовь. А мне интересен всегда этот портрет Рембрандта, весь в морщинах. Старики — с этой речью советской — они уходят сейчас, я их не вижу. Сейчас языка нет — он развалился. Гришковец из себя исходит, а мне про кого рассказывать? Про себя — неинтересно, потому что человек я сложный и, наверное, неинтересный. Бунюэль же брал свои истории из жизни, но, из-за того что плохо слышал, он «дослышивал». У меня вот тоже слух так себе, я плохо слышу на одно ухо, и я дослышиваю фразу — вот это додумывание и есть мой путь.
— А про каких героев сегодня интересно писать?
— Про маленького человека — это совершенно тупиковый путь. Я и студентам то же самое говорю. На самом деле для драматургии очень важно как. Что — мы примерно понимаем. Жизнь, страдания. А новая форма обогащает и дальше двигает. Почему современная драматургия стоит на месте? Ну Клавдиев там что-то, Пряжко… Но топтание. Поиском мало кто занимается — и правильно делает, потому что найти сегодня что-то новое очень трудно.
Он ездит за границу, он лучший драматург в городе, он смог самовыразиться. Просто потому, что берет тех героев, которые рядом находятся. Не брать Сталкера или Орландо из «Жертвоприношения», а человека, который рядом
Надо искать немаргинальных персонажей. Потому что вся страна стала маргинальной. Для театра стало трудно писать, потому что психотипы, жанровые персонажи в жизни слились в одно. Вот в Москву я приезжаю, иду на премию «Дебют» от «Спортивной» до «Кропоткинской» и вижу однородную массу. Не так, как было в 90-е — четко очень по типажам, — нет, все слилось. И зритель к этому не готов.
— И чему тогда учить будущих драматургов? Чему вас всех Коляда учил?
— Я вдруг сейчас, спустя 20 лет, понял, что, когда Коляда позиционирует себя как никакого учителя — это лукавство. На самом деле он учил как никто другой: не как Розов, не как Славкин, не как Казанцев со своими ребятами, и тем более не как в Литинституте — он дает способ отстранения автора от самого себя. Молодой человек написал пьесу, убежден, что гениальную, и не может увидеть себя со стороны. Коляда что делает? Вслух читает, отдирает от тебя твой текст. А он невероятно артистичный, и, когда ты видишь свой текст как чужой, ты видишь все дырки. У нас так произошло с Сигаревым: он какую-то пьесу написал, Коляда прочитал, и для автора это было крайне полезно.
Коляда — блестящий артист, который пьесы пишет. Выпил, в самолет попал, а неделю спустя люди висят на люстрах на гастролях. Он же не специально милиционера хотел обнять — это природа. Про своего педагога нельзя говорить, что он животное, это великий человек, но очень органичный. В него влюбляются все женщины за 40 лет. Особенно критик
