Держась за то, что театроведение — наука, можно взять подспорьем хоть таблицу Менделеева. Где и кто в таблице расположится. Где, к примеру, Станиславский. С кем в одной группе Товстоногов, с кем Эфрос. Фоменко с того краю таблицы, где легчайший гелий и все инертные благородные газы. Легкость — первое свойство его искусства. Режиссуру его спектаклей представляешь похожей на то, как водили по улице аэростат заграждения, с заботой, чтоб не улетел, и не унес.
Знак элемента Льва Додина, скорее всего, Au. Золото, первое в группе благородных металлов. Его полагают материалом ювелиров. Но Додин никак не ювелир. Мастер большой формы? Что и говорить, мастер, но не это слово для него определительно. Скорее — строитель. Созидатель большой формы.
Осенью 2013 года был осуществлен проект «Золотой Маски» — «Спектакли Льва Додина». В Москве можно было увидеть кряду пять спектаклей разных лет, старший из них «Бесы».
«Бесы» были показаны в конце 1991 года. Сперва спектакль играли в три вечера, потом день с утра до вечера. Большая форма воздействует еще и собственной мощью. Протяженность и длительности — средства эстетические.
Мощно действующий спектакль этот сложен. Композиции Достоевского отвечает композиция столь же непреложная, сколь нежданная в сцеплениях, в разветвлениях ведущей темы, в ее перепадах, обрывах, возвращениях. Фантастический реализм, как задано (к заданиям автора Л.А.Д. чуток в высшей степени). Предметный мир спокоен, пространство нервно. В правильной гостиной Варвары Петровны одно смутит — чертеж проходов, переходов, уходов. Не понять, откуда и куда. Внутри собора нехорошо уходят в полутьму своды. Нет конца лестнице, по которой идет призрак-девочка. Наклонные плоскости повадятся рассекать куб сцены, подымаясь, зависая в точках кульминаций, выставляя под прожектор мертвых. У сходящихся плоскостей настигают Ставрогина неотвязные: Верховенский, с его влюбленным бредом об Иване-царевиче, и Федька Каторжный.
Большая форма, как ее строит Л.А.Д., оставляет свободу развития и сдвига заложенных в ней смыслов.
Двадцать два года от своей премьеры до осенних представлений 2013-го спектакль «Бесы» прожил вместе с нами. Видно, сколько отдал, сколько вобрал, сколько стал отдавать из взросшего в нем.
Самоубийца Кириллов на первых представлениях жил идеей человекобога так, словно додумал ее только что. Был ею просветлен, спешил ею всех осчастливить. Огромному, очень молодому стрелять в себя ему было страшно. Страх он торопился проскочить, стыдясь его перед идеей-красавицей.
На спектакле в Москве осенью 2013-го у Сергея Курышева в роли означилось иное. Отношения с идеей были взяты в точке ужасной. Идея вся выкипела, чайник распаялся. Стыдно за идею, в жалком ее положении совестно ее бросить. Он и не бросит: убьет себя, как она того хотела. Обещался, так уж надо. В спектакле, как он шел осенью 2013-го в Москве, Ставрогин с Кирилловым договаривались, обмолвясь на ходу. Один другого понимал в том, чего не касались.
Человек-соблазн, человек-отрава, интеллект, продуцирующий яды, к которым сам невосприимчив — это, однажды им взятое, Петр Семак несет в роли Ставрогина до конца. Сдвиги тончайшие и существенные в том, как тоска загустевает в его жилах. Не проходит. Какой-то тромбоз. И дьявольская беспомощность, Ставрогин в сцене с Хромоножкой орет: «Идиотка!»
Я ведь слышу правильно, он именно орет. Последнее, чего он сейчас хочет, это чтоб Хромоножку убили. Но она не даст отыграть назад длинную комбинацию, потому что идиотка, а идиоты не дают переигрывать длинные комбинации. Они не играют. У них всерьез.
В роли же Ставрогина, кажется, заметней мерцают отсветы игрока и игры: русский дендизм, байронизм на излете, печоринство, отыгравшее свое и тем ожесточенное. Момент на дуэли актер сейчас впечатывает — не пропустишь.
Отточенная, едва ли не щеголеватая поза.
Человек не прочь, чтоб его убили.
Человек этот привлекателен, вреден жизни по природе своей, вполне нераскаян. Ему худо. Хуже некуда. Сострадания не вызывает. Вглядываться тянет. Например, в сцене у «наших».
Человеку, которым отравились, с отравленными тяжко. Знает наперед зеленоватый керосиновый свет, знает, как прослушают дуру-энтузиастку, как утвердят решенное кровопролитие.
Он сносит «наших», как сносит пощечину. Никому не возражает. Иногда уточняет, но не возражает. Его терпение можно бы назвать ангельским, не будь за ним дьявольской скуки.
На смерть надежда плоха. Умрешь, начнется все сначала.
Большая форма, раз навсегда собранная, расширялась, впуская все больше горечи.
Судьба идеи, ее носителей и ее жертв — этот мотив рано стал значим для Льва Додина. «Кроткая» по Достоевскому поставлена им в Большом драматическом в 1981-м, потом убежденно повторена во МХАТе. Одно лицо, почти нестерпим долгий «крупный план». Персонаж Олега Борисова (роль из числа великих) нескончаемо объясняет и оправдывает свою идею — объясняет ее мертвой, которая лежит за стенкой. Идея верна, идея явила бы себя благодетельной, всем стало бы хорошо. Чуть-чуть бы еще подождать. А вот сейчас придут и унесут мертвую.
Студенческий, учебный вариант «Братьев и сестер» Лев Додин со своими готовил неподалеку от «Кроткой». «Кроткая» во МХАТе и «Братья и сестры» в МДТ станут премьерами одного года (1985). Стоит разглядеть «парность» работ, столь совершенных в своем сценическом несходстве.
Так же, как она может загубить предавшегося ей человека, идея может разрушать жизнь народа, ей предавшегося душой и телом. Отголосок того в бедах Пекашина. Впрямую о том «Чевенгур».
У Льва Додина нету образов навязчивых, преследующих его, но связи его работ очевидны. Не только спектакли выстраиваются каждый как большая форма — как целостная большая форма строится театр. Можно отследить линии, которые его держат.
Пекашино, где живут братья и сестры, в стольких-то сотнях километров и в стольких-то годах от Чевенгура с его экспериментом жизнеустройства. Пекашинские дела-беды в косвенной связи с творившимся там. Убийства в Чевенгуре (прозрачные упаковки, в которых сквозят мертвые и раздетые) имеют отношение к объемистой рукописи Шигалева из «Бесов». При тусклом керосине смысла ее не восприняли. Автор вправе презреть верхоглядов: его идее предстояла власть у нас на недобрый век. Одна из наново высветившихся точек спектакля: на шигалевские тезисы поднял глаза Ставрогин. Пожалуй, секунда облегчения: это окаянство не от него пошло. У Шигалева яды свои. Как бы сказать, более массового назначения. (Игорь Черневич делает эпизод в одно касание, с тихим блеском. Поклон ему.)
Эффекта ради можно бы сказать — в «большой форме» МДТ соблюдены классические единства: единство действия, места и времени. Но что вовсе не в духе Л.А.Д., так эффекты.
Лев Додин избегает поветрия, не осовременивает материала. Не боится анахронизмов, но переодевания ему не нужно. В спектаклях по Салтыкову-Щедрину, по Достоевскому, по Андрею Платонову, в чеховском цикле — время, как оно взято писателями. То есть разное. Но и общее. То есть связное и связывающее. Продолжающееся, переходящее, идущее, пребывающее. В каждый свой момент оно определено предыдущим и готовит последующее. Повторим: связное.
Болезнь века и его искусства — «клиповое сознание», клиповое зрение. Отказ от связности. (Бытовой аналог.)
То, что делает Л.А.Д., драгоценно и само по себе, и как противодействие клипу. Он признает целое и создает целое.
Л.А.Д. чувствует как большую форму историческую жизнь отечества и берется ставить тех авторов, у которых такое же чувство. Это не программа, это органика. Его большие спектакли связаны с общим ходом гражданских событий, с общим нравственным каноном, с бытом, с тем, что есть жизнь и судьба.
Искусство Л.А.Д. — искусство, помнящее родство. Режиссер может что-то посвятить милой памяти. Знак посвящения угадывается на «Враге народа», он же «Доктор Штокман». Постановка 2013 года.
В спектакле Л.А.Д. нечто от легкости, с какой эту пьесу Ибсена играл К.С.
Про К.С. однажды было сказано — ему не надо браться за трагедию: у него веселые глаза.
Гений с веселыми глазами играл доктора Штокмана. Приходил к выводам насчет сплоченного большинства и судьбы пиджачной пары, если в ней пошел отстаивать свободу и истину. Подымал дома с полу камешки, которыми ему перебили стекла: ни одного булыжника — экая все же мелкая дрянь сограждане! Зал смеялся понятливо, коротко.
«Сука народ!» — Это уже не из Ибсена. Это из «Братьев и сестер» по Федору Абрамову, из ключевого спектакля Малого драматического театра — Театра Льва Додина. Мишка Пряслин ходил из избы в избу — так и не подписали письма в защиту хорошего человека. Бранное слово Мишка — Петр Семак выдыхал из глубины души. Душе за своих стыдно.
На «суку-народ» отвечает выдох зала. Выдох облегчения. Легко, недолго смеются — тоже знак облегчения. Все-таки мы скурвились не в полном своем составе. Нам еще бывает стыдно.
В «Жизни и судьбе» тоже сцена с письмом. Письмо мерзкое, мерзавцы приносят его на подпись человеку высокой репутации. Мерзавцы в нем как-то разочарованы: думали, не подпишет; подписал-таки…
Замечательно упрямство, с каким в этом театре бывают взяты стыдные — они же болевые — точки нашей жизни. Нравственность наша стоит на чем? Вот когда о ком скажут: «Ни стыда, ни совести» — тогда кранты.
О Льве Додине не скажешь, что у него веселые глаза. У него глаза бесстрашные. Он не упускает стыдного.
Такое чувство стыдного было у Чехова.
Из чеховского цикла МДТ осенью в Москве показывали «Трех сестер»: декорация Александра Боровского, дом тяжелый, настоящий, с таким, как следует, крылечком под металлическим козырьком. В опустошенной коробке дома непонятно продолжающаяся жизнь: безмолвно и как следует накрывают именинный стол, рассаживаются. С персонажами сживаешься не сходу. Они удивляют достоинством (ужаснут в какую-то минуту срывом, но справятся). Достоинство — неотъемлемое свойство этих ушедших людей. Стыд у них не потерян. Себе не лгут.
Пусть опишут, как в спектаклях Л.А.Д. застилают белым длинные столы, как расставляют стекло. Началось, если не ошибаюсь, с «Пьесы без названия». Стол был накрыт над самой водой, если не по колено в воде. Не символика, не метафора, не знак, удостоверяющий авторство. Вероятно, что-то значимое для себя, лично для Л.А.Д.
Я не вспомню другого художника столь содержательного, но не вспомню также столь глубинно закрытого. Таящего в себе большую тяжесть.
Впрочем, известно: золото один из самых тяжелых металлов. Много тяжелее железа.
Искусство Л.А.Д. имеет дело с материей трагичной, с злосчастьем, но не сказать, что его дар сопряжен с трагедией как жанром. У русской сцены вообще отношения с этим жанром путаные. Автор «Бориса Годунова» предложил констатацию: трагедии у нас нет. Добавлял: «Не худо было бы решить, могла она быть». Предполагал дать своему сочинению заглавие «Комедия о настоящей беде Московскому государству».
Музы живут рядом, Мельпомена у нас привыкла носить маску Талии, Станиславский не мог согласиться с автором «Вишневого сада», что это фарс. «Для простого человека это трагедия».
Травестия муз, обмен масками определены особенностями национальной жизни. Историю отечества на спектаклях Льва Додина публике надо бы держать в уме, как зритель античных трагедий держал в уме стоящие за ними мифы, знал исток бедствий, за что платится род, откуда «настоящая беда».
Чеховский цикл назовешь важнейшим в МДТ — театре Л.А.Д., но обождем. И надо поправить там, где «Братья и сестры» названы ключевым спектаклем. Подумавши, надо оговорить: Малый драматический театр — Театр Европы и его создатель Лев Додин открываются не одним ключом, а подбором ключей. Имейте на руках все сразу. Все поворачивайте не торопясь. Не удивляйтесь грандиозности впечатления. Вы не ошиблись, это действительно грандиозно.
Из словаря выпишем про золото. Au. Благородный металл. Химически весьма инертен. В соединения не входит. На воздухе не изменяется даже при нагревании. В природе встречается гл. обр. самородное. Обладает большой прочностью.
Так и продолжайте, милый Лев Абрамович. На воздухе не изменяйтесь. Я люблю вас и не умею это выразить.
