Брижит Лефевр
Директор балета Парижской Оперы
Как Вы познакомились с Дмитрием Черняковым и его спектаклями? Что Черняков для Вас и в целом для театра?
Впервые я увидела работу Чернякова, когда Большой театр привез в Опера Гарнье его постановку «Евгения Онегина». И это стало настоящим эмоциональным шоком. По-правде сказать, мне даже объяснить сложно, почему у меня возникли такие эмоции во время этого спектакля. В его режиссуре полностью погружаешься в музыкальный мир, в мир поэта… и в тоже время в мир очень личный. Ты оказываешься в макрокосмосе его мысли и его колоссальной культуры, культуры музыкальной, культуры театра, звука, и одновременно у тебя возникает чувство, что ты попадаешь в его собственный мир, которым он щедро делится с тобой. Потом были «Макбет», «Дон Жуан», «Диалоги кармелиток»… К сожалению, я не все видела. Иногда у меня возникает желание стать фанаткой, чтобы иметь возможность ездить за его операми и всеми театральными постановками.
Иногда у меня возникает желание стать фанаткой, чтобы иметь возможность ездить за его операми и всеми театральными постановками.
Важно, что в его спектаклях нет ничего притянутого, ничего изощренного, ничего концептуального. Его сила, перед которой нельзя устоять, это сила таланта, преображающего все, с чем он соприкасается, и одновременно заставляющего нас понять, что вот это и есть произведение. Мне кажется очень важным у больших художников – умение передать нам свое видение самой сути. Это не просто еще одна интерпретация, и это не вопрос осовременивания или нет. В какой-то мере, это почти архаичный подход с точки зрения человеческой природы. Но в нем есть способность быть невероятно современным, что позволяет нам путешествовать во времени, в момент исполнения произведения, и в этом сила достоверности. Каждый раз для меня Черняков что-то проясняет. Проясняет даже экзистенциальные сомнения, которые могут быть, проясняет вИдение театра. Он задает мне и вопросы. И таким образом дает возможность понимания.
И каждый раз я получаю от него дополнительный подарок… Ну мы уже какое-то время знакомы; мы не говорим на одном языке. Но рядом с ним я чувствую то, что я чувствовала с Пиной Бауш. Когда я вижу его, вижу таким, какой он есть, с его сложностями, сомнениями, я немедленно чувствую к нему огромную симпатию.
Но это уже дополнение. Главное, что имеет значение, это встречи с его работами. В них вопросы, вопросы, вопросы. Ты выходишь за пределы простой оценки «великолепно»
И для меня в этом (как бы банально это не звучало) заключается вся сила того, что я люблю – назовем это русской душой. Этот архаизм, эта современность, это здесь-и-сейчас происходит что-то. Понимаете вы это или не понимаете – не в этом проблема. Что-то происходит.
И если вы не хотите остаться в стороне, надо отпустить себя и последовать за ним.
Вы сказали, что Черняков не концептуальный. Но его постоянно критикуют за то, что для него концепция первична и он предает текст?
Ну, его собственная концепция первична, его мысль, его драматургия, даже – его драматургии. Они могут быть выведены из Декарта, из Просвещения… у него все связно. Но его невозможно заключить в категории. Я часто слышу от тех, кто его не оценил – или наоборот, оценил, – какие-то слова, но эти слова не выражают его оригинальность, его абсолютную оригинальность.
И если вы не хотите остаться в стороне, надо отпустить себя и последовать за ним.
Его невозможно включить в знакомые схемы. Но… и это мое мнение, и я не знаю, согласится ли он. Он одновременно человек большой культуры, труда, образованности. И, мне кажется, очень импульсивный. Я думаю, что в его работах время экзистенциально. Это видно в «Царской невесте», например – эпохи смешиваются, времена смешиваются. Не просто более современное прочтение (что иногда очень хорошо). Это видение мира, мира, существовавшего раньше, и мира, существующего сейчас. И они перекрещиваются. И именно этой силы не найти нигде, кроме как в театре. Для меня Черняков – человек театра, один из самых совершенных, из тех, которых я встречала.
В работах Чернякова нет будущего… На этом перекрестке времен, которым являются его работы, нет будущего.
Я считаю, что он на самом деле экзистенциалист. Это здесь-сейчас, что-то происходит здесь и сейчас. И это нас меняет. Это сила преображения, которая заключена в искусстве. Это и трогает меня больше всего.
Какое место занимает Черняков в современной мировой режиссуре?
Важнейшее место. У него свое место. Это свет. Тень и свет. Иными словами, у него свой поиск внутренний, глубокий. А потом он проясняет, проясняет произведения.
Знаете ли Вы, как Черняков работает? Делает ресерч, работает с актерами? Это помогает и мешает смотреть его работы?
Ну, я совсем не знаю, как он работает с актерами. Я знаю его творческий процесс совсем чуть-чуть. Мне повезло видеть только результат. И кажется, это лучший способ почувствовать работу большого художника. Знать его – привилегия. Но вокруг него всегда огромное количество людей. Это, правда, человек, который освещает мир искусства.
Я была рада поговорить о Чернякове. Вы знаете, говорить о таком художнике, как Черняков, непросто, именно потому, что сам он человек сложный. Он сложен в своем мировоззрении. Он современный и в то же время обладает культурой прошлого. Мы живем, как живем и вдруг наш мир меняется благодаря ему. И в этом подлинная сила большого художника.
Это подрывная работа: в то время как огромное количество постановок в современных костюмах остаются самыми что ни на есть традиционными, эта, в классических костюмах, оказалась современной.
Кристиан Мерлен
Музыковед, обозреватель газеты «Figaro»
Это было в 2008 году. В Париже тогда еще не знали об этом русском режиссере, который приехал вместе с труппой Большого театра представить «Евгения Онегина». И это стало откровением. Сначала при виде элегантного буржуазного салона и красивых платьев возникло опасение, что нам привезли традиционный спектакль. Но очень скоро стало понятно, что Черняков меняет наш взгляд на знакомых персонажей: Ленский поет куплеты месье Трике, случайный выстрел на дуэли, всему было можно верить. Это подрывная работа: в то время как огромное количество постановок в современных костюмах остаются самыми что ни на есть традиционными, эта, в классических костюмах, оказалась современной. Потом были «Макбет» Верди без ведьм, поставленный как жалкая разборка в мафиозном кланчике посреди безвестности большого города. Для Чернякова существует два императива: опера – это театр, и этот театр с нами говорит о нас и сегодня. Социальные отношения его интересуют не очень, психологические – крайне. Поэтому ему комфортнее всего в закрытых пространствах. Поставить всего «Трубадура» Верди в квартире, как психодраму, в которой семья показывает все свои глубочайшие раны, перевернуть семейные отношения, чтобы сделать из Дон Жуана депрессивного самоубийцу, который выявляет неврозы своих жертв, – это лишь некоторые из его трюков, которые все строятся на уникальной работе с актерами. Его обвиняют в предательстве либретто, хотя то, что он нам показывает, лишь квинтэссенция персонажей.
