АЛЕКСАНДР (учтиво, сдерживая себя). У меня в имении пятьсот душ, и мне нечего стыдиться. Помещик — покровитель и защитник всех, кто живет на его земле. На наших взаимных обязательствах держится Россия. Настоящая свобода — здесь, в Премухине. Я знаю, есть и другая. Я сам был во Франции во время их революции. БЕЛИНСКИЙ (сконфуженно). Да… да… позвольте мне… Статья моя не о свободах… само собой разумеется. Где это видано, чтобы в России такое печатали? Я пишу о литературе.
МИХАИЛ. Ты сам сказал, что у нас нет литературы. БЕЛИНСКИЙ. Об этом я и пишу. Литературы у нас нет. У нас есть несколько шедевров — да и как им не быть — нас так много: время от времени великий художник объявится и в куда меньшей стране. Но как у народа, литературы у нас нет, а то, что есть, — не наша заслуга. Наша литература — это бал-маскарад, куда каждый должен явиться в костюме: Байрона, Вольтера, Гете, Шиллера, Шекспира и всех остальных… я не художник. Моя пьеса была не хороша. Я не поэт. Стихи не пишутся усилием воли. Все мы изо всех сил стараемся подчеркнуть свое присутствие, а настоящий поэт неуловим. Можно попытаться подсматривать за поэтом в момент творения — вот он сидит за столом, рука с пером неподвижна. Но едва перо двинулось — и момент упущен. Где он был в это мгновение? Смысл искусства — в ответе на этот вопрос. Открыть, понять, узнать, почему это происходит — или не происходит, — вот цель всей моей жизни, и цель эта не так бессмысленна в нашей стране, где нельзя говорить о свободе, поскольку ее нет, а о науке и политике тоже нельзя по той же причине. У критика здесь работы вдвойне. Если можно узнать хоть какую-то правду об искусстве, то что-то можно понять и о свободе, и о политике, и о науке, и об истории, поскольку все в этом мире движется к единой цели, и моя собственная цель — лишь часть этого общего замысла. Вы можете смеяться надо мной, потому что я не знаю ни немецкого, ни французского. Но я бы понял суть идеализма, даже если бы всадник на полном скаку прокричал мне в окно хоть одно предложение Шеллинга. Когда философы начинают рассуждать как архитекторы — спасайся, кто может — наступает хаос. Стоит им начать устанавливать правила красоты — кровопролитие неизбежно. Когда совершенное общество решают строить по законам разума и умеренности — ищите убежища у каннибалов. Потому что ответ не ждет нас, как Америка Колумба. Мировая идея говорит языком человека. Когда внутренняя жизнь народа, из поколения в поколение находит свое выражение в бессознательном творческом духе своих художников, тогда возникает национальная литература. Потому у нас ее и нет. Да вы посмотрите на нас! Гигантский младенец с крошечной головой, набитой преклонением перед всем иностранным… и огромное беспомощное тело, барахтающееся в собственных испражнениях, материк рабства и суеверий — вот что такое Россия — удерживаемая полицейскими осведомителями и четырнадцатью рангами ливрейных лизоблюдов — откуда здесь взяться литературе? Народные сказки и иностранные влияния — вот наш удел — падать в обморок от подражаний Расину и Вальтеру Скотту — наша литература не более чем модное развлечение для благородного сословия — вроде танцев или карт. Как это произошло? Почему с нами приключилась эта беда? Потому, что нам не доверяли взрослеть, с нами обращаются как с малыми детьми — и мы стоим того, чтобы с нами обращались как с детьми — пороли за дерзость, запирали в шкаф за непослушание, оставляли без ужина — и не смей даже мечтать о гильотине…
Речь БЕЛИНСКОГО уже давно становилась все более взволнованной, горячей и громкой.
АЛЕКСАНДР единственный из всей словно оцепеневшей семьи, кто делает попытку возразить.
Да — я сбился с мысли — черт возьми… извините меня… со мной это всегда случается!.. Я забываю, что я хочу сказать. Простите, простите… (Начинает уходить, но возвращается.) Каждое произведение искусства — это дыхание одной вечной идеи. Вот. Остальное неважно. Каждое произведение искусства — дыхание одной вечной идеи, которую Бог вдохнул в сознание художника. Вот где он был в это мгновение. (Он опять поворачивается, чтобы уйти, и опять возвращается.) У нас будет своя литература. Какая литература и какая жизнь — это один и тот же вопрос. Наша нынешняя жизнь оскорбительна. Но мы произвели на свет Пушкина и теперь вот Гоголя. Извините меня, мне не по себе.
На этот раз он уходит в дом. Через мгновение Татьяна вскакивает и следует за ним.
ВАРЕНЬКА (пауза). А кто такой Гоголь?
АЛЕКСАНДР. Мы пропустили заход солнца. (Михаилу.) Если господин Белинский — литературный критик, то им был и Робеспьер.
Рассерженный АЛЕКСАНДР уходит в дом. Слышно, как плачет годовалый ребенок. Варенька встает.
2
БЕЛИНСКИЙ ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.
Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…
ЧААДАЕВ. Моей книгой?
ШЕВЫРЕВ. «Философические письма».
ЧААДАЕВ. А-а. Благодарю вас. Я не знал, что ее опубликовали.
ШЕВЫРЕВ. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (Кланяется.) Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, — лишь несовершенная копия оригинала.
ЧААДАЕВ. Позвольте взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… переписаны, переведены и снова переписаны… Будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.
ШЕВЫРЕВ. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием «Московский наблюдатель»… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы «Философические письма» читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы просил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) «Россия» и «мы».
ЧААДАЕВ. «Россия» и «мы».
ШЕВЫРЕВ. «МЫ», «нас», «наше»… Они вроде красных флажков для цензора.
ЧААДАЕВ. А вместо них… что же?
ШЕВЫРЕВ. Я бы предложил «некоторые люди».
ЧААДАЕВ. «Некоторые люди»?
ШЕВЫРЕВ. Да.
ЧААДАЕВ. Оригинально.
ШЕВЫРЕВ. Благодарю.
ЧААДАЕВ (пробует вслух). «Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…» (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?
