Любовные сцены Михеева и Полины сделали бы честь любому театру. Сергей Тарамаев играет не только нежность, но и силу. Полина Агуреева играет не только девичью строптивость, но и бабью жалость. А жалеть — это по-деревенски все равно что любить. Эпизод, в котором Михеев разматывает на Полине длинное и струящееся, как река, полотно, мог бы войти в какие-нибудь театральные хрестоматии в качестве примера ключевой мизансцены, организующей пространство спектакля.
Глеб Ситковский, газета «Вечерний клуб»
За спектакль «фоменки» и их герои проделывают постепенный путь от одушевления вещей, механизмов, животных, реки к одушевлению человека, одушевлению жизни. От чистой игры — к чистому проживанию. От жизни земной, горизонтальной — к жизни душевной, вертикальной. Именно душевной — не духовной. Духовную оставим идеологам и этикам. А здесь без всяких заповедей и канонов постигают простые истины о том, что на войну уходят для того, чтобы с нее вернуться. Что мертвые наши никуда от нас не деваются, они рядом, и любовь не кончается с их смертью. Просто раз уж дано нам жить дальше, мы должны, мы обязаны любить живых. Любовь — единственное оправдание нашей жизни.
Ольга Фукс, газета «Вечерняя Москва»
Пространство быта и символа органично сосуществует, перетекает одно в другое. Реальное и метафизическое соседствует просто, без лукавства, поскольку являются естественным отражением духовного строя «абсолютно счастливой деревни».
Ольга Галахова, «Независимая газета»
Для того времени, когда писалась повесть Вахтина, мысль о независимости личного счастья человека от социальных условий была почти крамольной. Тогда она воспринималась в контексте свободы. Сегодня она звучит по-другому: счастье — это вопрос одаренности. К нему нужен талант. Для актеров сыграть такое состояние — задача неимоверно сложная. Сергей Тарамаев и Полина Агуреева (Полина) справляются с ней отлично, хотя и по-разному. Для Тарамаева сыграть цельный и сильный характер героя, его почти животную, инстинктивную радость — во многом вопрос зрелой техники. Для Агуреевой — скорее, молодости и заразительности ее актерской природы. Но как бы там ни было, их любовь переливается на сцене живым перламутром, подогревая и расслабляя публику, готовую плакать, смеяться, послушно следовать за эмоциями героев, а после спектакля уносить с собой необычное для сегодняшнего дня состояние размягченности души.
Алена Солнцева, газета «Время новостей»
Спектакль составился из актерских этюдов — вроде тех, которые в театральном институте учатся делать на первом курсе, играя суслика или холодильник. На проложенных через сцену деревянных мостках «фоменки» играючи сочиняют новый мир. Не оживляют колхозный рай вахтинской повести (у Фоменко есть основания не испытывать ностальгию по прошлому), но обживают свою новенькую сцену как tabula rasa. Пробуя на устойчивость ногой мостки и бревнышки, испытывают этот мир на прочность. Обживают, населяют его живностью и предметами, которых играют с восторгом стихийных пантеистов.
Елена Ковальская, газета «Коммерсант»
«Одну абсолютно счастливую деревню» поставил режиссер, который всю свою сознательную жизнь творил иллюзии и одновременно не верил в них ни на грош. Режиссер, который прекрасно знает, что все это «абсолютное счастье» — дивная фантазия, сон, мечта. И он творит эту мечту со страстью и вдохновением отчаявшегося. Режиссер, который в самом начале истории, в самой безмятежной и светлой ее точке знает и чувствует конец. Он знает, что человек — смертен. И с его смертью все кончается. И начинается снова, но уже без тебя. Любимая песня вечно улыбающегося рыжего Михеева вот какая — «Не для меня придет весна?» Он пел ее так часто, что оказался пророком. Действительно — не для него. Пишут, что в спектакле Фоменко жизнь победила смерть. Бог его знает, может, и так, а все равно как-то грустно. В восторженных описаниях критиков все верно: спектакль и в самом деле легкий, светлый, заразительный. Добавим к этому одно только слово — бесстрашный. И все встанет на свои места.
Марина Зайонц, газета «Алфавит»
